Книга опубликована в рамках совместной программы музея современного искусства «Гараж» и издательства Ad Marginem.
Собратья по перу по-разному отреагировали на смерть Хемингуэя. Берримен, услышав по радио только о самом факте смерти и не зная никаких подробностей, вспомнил о самоубийствах их отцов и сказал своему другу с полной уверенностью: «Бедняга сукин сын прострелил себе башку» [Цит. по: Haffenden J. The Life of John Berryman. Routledge & Kegan Paul, 1982. P. 297.]. Что касается Чивера, он зачитывался Хемингуэем с детства, о чем недвусмысленно говорят его ранние сочинения. Узнав о его смерти, он с нежностью произнес: «Хемингуэй подарил нам бескрайние просторы, полные любви и дружбы, ласточек и шума дождя» [Cheever J. Journals. P. 268.]. Эта смерть волновала Чивера и десять лет спустя, когда он записал в дневнике: «У меня так и не укладывается в голове это самоубийство».
Теннесси Уильямс тоже восхищался Хемингуэем. Его записные книжки полны ночных заметок по поводу романов Хемингуэя, которые он с удовольствием читал в гостиничных номерах по всему миру. Потом произошла встреча с Ки-Уэстом. Первый раз Уильямс побывал там в феврале 1941 года, через три месяца после того, как Хемингуэй развелся с Полиной. Этот город он назвал «самым фантастическим местом из всех, что я повидал» [Williams T. Letters. Vol. 1. P. 304.]. А в баре «Слоппи Джойс», где Уильямс проводил время с бродягами, моряками и девками, он видел на барном табурете росчерк Хемингуэя.
Позднее он свел дружбу с Полиной, которая осталась в Ки-Уэсте после того, как Хемингуэй променял ее на Марту Геллхорн и солнце Кубы.
Встретился с Хемингуэем он лишь однажды: это случилось в Гаване, в баре «Флоридита», поздним апрельским утром 1959 года. С ними были их общие друзья: критик Кеннет Тайнен и легендарный издатель журнала Paris Review Джордж Плимптон. Позднее каждый по-своему, но не без ехидства вспоминал об этой встрече. По словам Тайнена, Теннесси надел куртку для морских прогулок, дабы убедить Хемингуэя, что «если он и декадент, то из тех декадентов, что обитают под открытым небом» [Dundy E. Our men in Havana // Guardian. 9 June 2001.]. По утверждению Плимптона, на Уильямсе была еще и морская фуражка, и озадаченный Хемингуэй спросил, не является ли он президентом какого-нибудь яхт-клуба. При этом Хемингуэй заключил: «Чертовски хороший драматург» [Plimpton G. Shadow Box: An Amateur in the Ring. Andre Deutsch, 1978. P. 142–143.].
Рассказ самого Теннесси мягче и спокойнее. Он написал, что они говорили о корриде. В Испании он сдружился с Антонио Ордоньесом, одним из матадоров, восхищавших Хемингуэя. Позднее Уильямс заметил: «Он оказался полной противоположностью тому, что я ожидал. Я ожидал встретить мачо, сверхмужественного супермена, задиру с хриплым голосом. Хемингуэй, напротив, поразил меня своим благородством и трогательной скромностью» [Уильямс Т. Мемуары. С. 102.]
© Lloyd Arnold/Wikipedia/CC
Что он увидел в тот день? В 1959 году Хемингуэю было шестьдесят, он был женат в четвертый и последний раз, на Мэри Уэлш. С многих фотографий того времени на нас смотрит погасшим взором старый и измученный человек с наметившимся брюшком. Но вот и другая: Хемингуэй на заснеженной дороге в Айдахо пинком подбрасывает пивную банку; он стоит на цыпочках левой ноги, правая выброшена вперед под прямым углом, он гибок и подвижен, как мальчишка. В хорошие дни он выглядит человеком, владеющим собой, с неугасшим интересом к жизни. На других фотографиях он пьет, или уже пьян, или сидит за столом, уставленным пустыми стаканами; он кажется растерянным, ушедшим в себя, часто с вымученной полуулыбкой.
Можно еще раз заглянуть в биографию Фицджеральда, написанную Эндрю Тернбуллом, который в тот год тоже виделся с Хемингуэем. По случайному совпадению они возвращались из Европы на одном судне. В надежде поговорить о Фицджеральде Тернбулл представился ему, передав записку. Ответа не последовало; тогда он направился к первому классу, чтобы хотя бы взглянуть на Папу. Он несколько раз видел, как тот, облаченный в клетчатую рубашку и кожаную безрукавку, прогуливается в одиночестве. Он ни с кем не заговаривал и «отводил глаза, стоило кому-то встретиться с ним взглядом» [Turnbull A. Perkins’s Three Generals // The New York Times. 16 July 1967.]. В последний день плавания он согласился выпить с Тернбуллом, однако не желал, чтобы его расспрашивали о Фицджеральде. Рассказывая в The New York Times об этой встрече, Тернбулл вспоминал, что был поражен худобой его рук и «застывшим горестным выражением лица», добавив, что Хемингуэй «казался растерянным и задумчивым и в его взгляде сквозило что-то, не поддающееся описанию».
Зимой 1979 года, через двадцать лет после встречи в баре «Флоридита» и восемнадцать со дня смерти Хемингуэя, Уильямс сделал его персонажем пьесы «Костюм для летнего отеля». Ее действие разворачивается в психиатрической клинике «Хайленд» в Эшвилле (Северная Каролина), где Зельда Фицджеральд жила с 1936-го по 1948 год, когда она погибла во время пожара. Безумие, алкоголизм, лишение свободы: все эти повторяющиеся темы. Уильямс назвал ее пьесой призраков. В центре внимания находится супружеская жизнь Фицджеральда, перед нами некое посмертное бытие; все, кроме Скотта, знают, что они мертвы, и все они очень озабочены подробностями своей смерти.
Успеха пьеса не имела. Критики разругали ее, и это была последняя его вещь, поставленная на Бродвее, такого унижения Теннесси им не простил. В каком-то смысле они были правы. Это нескладная, плохо выстроенная и абсурдно нравоучительная пьеса. Все ее грубые стыки и шероховатости свидетельствуют о разрушительном действии алкоголя на мыслительные способности автора. И все же она трогательна и столь глубоко прочувствована, что читать ее тягостно вдвойне.
В сцене с Хемингуэем оба персонажа кружат друг вокруг друга на вечеринке: Хемингуэй – самоуверенный и язвительный, Скотт – кроткий и смущенный. То и дело возникает тема гомосексуальности. Это своего рода вариант Скиппера и Брика из «Кошки на раскаленной крыше»: один хочет исповедаться в своих чувствах, другой наглухо замкнулся, не в силах это слушать. Сценическая ремарка:
Он подходит к Скотту. На мгновение мы видим истинную глубину их чистых чувств друг к другу. Хемингуэй этого пугается [Williams T. Clothes for a Summer Hotel: A Ghost Play. New Directions, 1983.P. 64–68].
Они говорят и говорят, вразнобой пересказывая большие куски своих биографий, что людям не свойственно, но, возможно, свойственно призракам. В самом конце Хемингуэй вспоминает, как предал Скотта в «Празднике, который всегда с тобой». Скотт слушает и отвечает: «Мне кажется, ты еще более одинок, чем я, а может, так же одинок, как и Зельда». Они пристально смотрят друг на друга, и Хемингуэй кричит:
К черту! Хедли, Хедли, позови меня, игра становится слишком вялой, не могу больше в нее играть. (За сценой женский голос поет «Ma biond».) Это мисс Мэри, с которой ты никогда не был знаком, она мой добрый нежный друг и товарищ на охоте и на рыбалке – в конце моей жизни. Мы пели эту песенку вместе ночью, а наутро я решил разнести себе череп, всего лишь по одной, но веской причине: моя работа закончилась, крепкая, трудная работа была сделана вся – и незачем продолжать… Что ты на это скажешь, Скотт?
Песенка существовала в реальности. В книге «Как это было» Мэри вспоминает, что в последний вечер в Кетчуме они разошлись по своим спальням. Они перекликались через стенку, ласково обращаясь друг к другу «котенок». Мэри запела песенку, и муж ее подхватил. Песенка называлась Tutti mi chiamano Bionda («Все называют меня блондинкой»), а не Ma Biond, и пелось в ней о женских волосах, к которым Хемингуэй всю жизнь был неравнодушен.
Возможно, он думал о локонах Марты цвета тростникового сахара или о Грете Гарбо, смотрящей вбок из-под пряди волос. А возможно, о Марии, возлюбленной Роберта Джордана из романа «По ком звонит колокол», девушке, которую тот называл «крольчонком». Фашисты обрили ей волосы, и они уже немного успели отрасти. Волосы цвета пшеницы, сожженной солнцем, и чуть длиннее меха на бобровой шкурке, и когда Роберт погладил ее по голове, у него перехватило дыхание.
Если он думал о Марии, то, возможно, и о Роберте Джордане, который однажды сказал себе: «Но я думаю, что ты избавишься от всего этого, когда об этом напишешь. Напишешь – и сразу все уйдет» [Хемингуэй Э. По ком звонит колокол. С. 232.]. В конце романа он со сломанной ногой один лежит за сосной на склоне горы, уговаривая себя побыть еще немного живым, чтобы застрелить офицера фашистского патруля, тогда Мария с маленьким партизанским отрядом сумеют вырваться. Он ослабел и старался «удержаться, не дать себе ускользнуть от себя самого, как снег иногда соскальзывает со склона горы». Он продолжает думать о том, чтобы застрелиться, прежде чем потеряет сознание, иначе фашисты схватят его и будут пытать. «Теперь ты имеешь право это сделать. Правда. Говорю тебе: теперь можно» [Там же. С. 635–636.]. Затем, дав себе это разрешение, он понимает, что в силах подождать одну-две минуты, когда солдаты выйдут из леса на дорогу, и он закончит крепкую, трудную работу, ради которой сюда пришел.
Фото на обложке: © Shutterstock.