21 ноября 1913 года
А. Н. Есипова с Ауэром дает обычные два Sonatenabend'a100, по сему случаю мы уже третью неделю без урока. Сбор на подношение Анне Николаевне цветов прошел плохо в неумелых руках Бендицкого. Собрали всего тридцать пять рублей, на которые сегодня с Бендицким я заказал корзину цветов, впрочем, довольно большую и элегантную. Днем играл на фортепиано и занимался, несмотря на праздник, «Аидой» в Консерватории. В семь часов поехал к Рузским, у которых сегодня обед с «музыкантами»: Зилоти, Оссовские, Романовский, баритон Андреев, Погожев и прочие.
С девицами я как-то тут погрызся по телефону, вследствие чего они меня сегодня «презирают». Наоборот, родители extra-милы; гости тоже все старые знакомые, очень славные. Обед с шампанским, хересами и ликерами наполнил голову шумом. Встали из-за стола в двенадцатом часу. Романовский играет мою F-moll'ную Сонату на своём концерте в марте и страшно ее расхваливает. По этому случаю заставили её играть. В голове громко шумело, но я сыграл Сонату довольно бойко. За Первой Сонатой запросили Вторую, которую я тоже сыграл не без успеха (особенно у А.В. Оссовского; Зилоти уехал раньше). «Легенда», «Ригодон» и «Прелюд» имели успех больше всего.
19 февраля 1914 года
Играл. Днем пошел в консерваторский хор, заинтриговал меня вчерашний выпад, но хор спел так ладно, что нечего было делать. Мне очень хотелось пить и как часто в таких случаях ничего иного, кроме шампанского. Пошли с Крейслером – алкоголь консерваторский пивать и с удовольствием выпили полбутылки Cordon vert. Я очень хотел «Кристаль», но его не оказалось.
Фото: © Ilyuza Mingazova/Unsplash
25 мая 1914 года
Со времени охлаждения отношений с Рузскими-девицами я почти перестал бывать в этом семействе. Перед конкурсом и перед актом я звонил Николаю Павловичу; он был любезен, обещал непременно прийти после, но оба раза что-нибудь мешало. Звал меня к себе, я обещал, но, предвидя сухие физиономии «Иродиады» и Татьяны, не особенно стремился. Сегодня утром я позвонил Николаю Павловичу, он позвал меня завтракать. Я живо собрался и поехал. Но девы оказались почти совсем любезными, родители страшно милы, а после завтрака, когда весь женский персонал уехал, Николай Павлович приказал подать шампанское и стали тянуть одну бутылку за другой. Первый бокал за мою премию. В шесть часов я удрал. На улице была чудесная погода, много нарядных людей, на Каменноостровском солнечно и зелено. В голове у меня шум, я терпеть не могу этого; мне нравится шампанское как напиток, но опьянение не доставляет никакого удовольствия. Я пошел пешком выветрить часть хмеля из головы. Дома никого не было, я завалился и проспал два часа. Затем делал шахматный ход, писал дневник, играл на рояле.
24 июля 1914 года
В семь часов утра мы подъезжаем к Минеральным водам. Стали вырисовываться старые знакомые: Бештау, Змейка, Железная гора. На горизонте с удивительной ясностью снял Эльбрус. Воспоминания о Максе вступили в свои права. Я боялся, что по приезде в эти места они особенно властно заявят о себе, но война и миллионы жертв, над которыми она подняла руку, как-то примирили, заставили более философски смотреть на людскую жизнь. Вот и Минеральные воды, вот и стол, за которым мы с Максом наскоро выпили бутылку шампанского перед моим отъездом в Москву, когда я ехал играть в первый раз мой Первый Концерт. И мне стало как-то приятно и ласково, что я снова вижу те места, где два года назад я так хорошо проводил время.
21 августа 1918 года
В шесть часов я вышел на палубу, потому что пароход уже стоял. Мы были окутаны густым туманом, но говорили, что незадолго перед тем были видны со всех сторон горы, потому что мы находились уже в заливе Сан-Франциско. К нам уже подъезжали ловкие пароходики под американским флагом и начинался медицинский осмотр пассажиров и полицейский допрос. По мере того, как туман рассеивался, выплывали красивые очертания бухты. Откуда-то доносился звон, но это был не церковный, а сигнальный, по случаю тумана. Я думал, что, конечно, здесь не надо искать ни пейзажей, ни замков, ни легенд. Это страна великолепного комфорта, золотых долларов и безупречного all right. Полицейским допросом морили пассажиров несколько часов и в результате двадцать человек на берег не пустили, среди них – всех приехавших из России (за исключением уже бывших в Америке) и среди них – меня. Мы должны были выдержать еще один допрос, показать письма, бумаги и прочее. Из России боялись немецких шпионов и большевиков.
– Что это?
– Ноты.
– Вы сами их написали?
– Сам, на пароходе.
– А вы их можете сыграть?
– Могу.
– Сыграйте.
Играю на пианино, которое тут же в гостиной парохода, тему скрипичной сонаты без аккомпанемента. Не нравится.
– А вы Шопена можете сыграть?
– Что вы хотите?
– Похоронный марш.
Играю четыре такта. Чиновник, видимо, наслаждается.
– Очень хорошо, – говорит он с чувством.
– А вы знаете, на чью смерть он написан? – спрашиваю.
– Нет.
– На смерть собаки.Человек неодобрительно качает головой.
Перерыв все мои сочинения, но не найдя среди них писем, чиновник заявил, что хотя нам всем придтся съездить на остров, но вероятно через час меня отпустят. Остров, это звучало неприятно, так как мы его видели при въезде в бухту: он мал, скалист, красив и весь застроен тюрьмами. В результате заявили, что теперь четыре часа, присутствие на острове закрылось и нас повезут туда завтра утром, а пока мы должны ночевать на пароходе. Уныло мы слонялись по опустевшей палубе парохода и восклицали: «Скучный город Сан-Франциско!»
Фото: © Library of Congress
8 мая 1920 года
Утром гуляли с Самойленко в Булонском лесу и завтракали там же в прелестном ресторане. Но цены ужасны: завтрак на четверых двести франков. Впрочем, в переводе на доллары это только двенадцать. Фатьма Ханум получила от мамы ответ на свое письмо. Настроение мамы лучше, но она еще на Принцевых островах. Я написал Соне в Брюссель и сообразно с ее ответом начну так или иначе действовать. В два часа с необычайной радостью встретился со Сталями. У обоих цветущий вид – оба прямо из Рио, возвращаются туда через пять недель и зовут меня если не теперь, то к сентябрю. Сталь сулит мне успех и даже предлагает деньги на дорогу. Идея! Не поехать ли в сентябре?
Вечером со Стравинским, Mme Edwards и другими я был в ложе у Дягилева на первом спектакле Русского балета. После нью-йоркских потуг подражать Русскому балету с плохими декорациями и плохим человеческим материалом, ужасно приятно было увидеть настоящее, хотя, может быть, и не такое роскошное, как в 1913 и 1914 году. «Les femmes de bonne humeur» на музыку Скарлатти очень забавно и талантливо поставлены Мясиным, а «Петрушка» прямо несравним с нью-йоркским спектаклем. После спектакля ужинал у Дягилева. Дягилев разошелся, спаивал шампанским, сыпал анекдотами и был великолепен. Стравинский подпил, увлекался скабрезностями, но был вполне хорош. Очень приятный вечер.
17 мая 1920 года
Вечером был опять на «Pulcinella» и сидел с партитурой, которая вылизана до предельной возможности и доставила мне огромное удовольствие. После спектакля ужин у Мmе Edwards, где Стравинский и Дягилев сцепились чуть ли не до драки. Стравинский сказал, что в конце «Pulcinella» слишком медленно падает занавес, на что Дягилев возразил: «C'est parce que tu as rate la fin». Стравинский взъелся и сказал, что «Pulcinella» гениальная вещь и что Дягилев ничего не понимает в музыке. Дягилев возразил, что вот уже двадцать лет, как все композиторы говорят, что он ничего не понимает в музыке, и все художники, что не понимает в живописи, а между тем все, слава Богу, движется, a «Pulcinella» имела три фазы сочинения: 1) Перголезе – Стравинский. 2) Стравинский – Перголезе и 3) Стравинский по Перголезе. В конце концов их разняли и через пять минут они уже мирно пили шампанское.
20-21 мая 1921 года
Фото: © Library of Congress
Приехали мы с Linette домой пьяненькие. Я ее уложил в постель. На другой день вся компания опять встретилась и оказалось, что все чрезвычайно довольны вчерашней кутежкой. «Шут» (балет Прокофьева. – Прим. SWN) прошел еще три раза: восемнадцатого, двадцатого и двадцать второго в заключительном спектакле. Оркестр играл хуже и хуже, а на последнем спектакле я слышал, как в теме Купца кто-то подыгрывал терциями. По окончании спектакля я в бешенстве устроил скандал заведующему оркестром. Тот потом делал анкету у музыкантов, но те свидетельствовали (и заведующий оркестром полагает, что они ему не стали бы врать), будто они в терцию не подыгрывали. Это, однако, не меняет моего мнения.
Критики были хорошие, а некоторые очень длинные и совсем отличные. Успех у музыкантов чрезвычайный. Ravel сказал, что это гениально. Стравинский, что это единственная модерная вещь, которую он слушает с удовольствием.
9 июня 1921 года
Девятого состоялся и самый спектакль. При выходе я был встречен совсем большой овацией и кланялся дважды. Почему? Или меня уже знают в Лондоне? Ведь не Дягилев же это подстроил: тогда ему пришлось бы раздавать даровые билеты для клаки, а театр в этот вечер был задолго распродан. Вернее всего, аплодировали русские, каковых было много в театре. Спектакль проходил хорошо. Я немного волновался только перед купюрой. Оркестр играл много лучше, чем в Париже. По окончании огромный успех, больше даже, чем на премьере в Париже. От Дягилева большой лавровый венок с красными и белыми лентами. После спектакля с Дягилевым, его мальчиком и Барокки, очень милым секретарем Дягилева, сидели в Savoy и пили шампанское. Сначало было вяло, но потом Дягилев пустился в воспоминания, много рассказывал про русских царей – и было интересно.
22 февраля 1924 года
У Пташки без перемен. Занимались с нею проверкой перевода «Апельсинов».
Вечером у Цейтлиных, где Милюков, Бунин, Мережковский, Куприн, Шмелев, Ремизов, Ларионов и прочие. Самые фантастические фигуры у Шмелева и Ремизова. Последний недавно переехал из Берлина в Париж. Я спросил, как нравится Париж. Он ответил, что уж очень хорошо кричат по утрам торговки. Куприн мягкий и пьяненький. Бунин сухой и неприятный. С Мережковским мы говорили о Кнососе и критской культуре, из области которой он пишет роман. После вечера Сталь сказал: завтра у вас родится сын, надо выпить за его здоровье – и потащил в кабачок на Монмартре. Пили шампанское, и я в четыре еле вырвался домой.
23 января 1927 года
Садимся за ужин. Я сижу между Мясковским и Асафьевым. У Мясковского в этом доме постоянное кресло рядом с хозяйкой, которое никто занимать не имеет права. Я потрясен, что он с Лелей на «ты» и говорю ей:
– Как это вы умудрились совратить Колечку?
Действительно, это, вероятно, первая женщина, с которой он на «ты». Молодые композиторы всячески ухаживают за Пташкой, но больше всех старается сам Держановский. Во второй половине ужина появляется даже шампанское – предмет роскоши в советской России, но мы удираем до конца ввиду завтрашней генеральной репетиции и моего первого московского концерта.
Фото: © Library of Congress
20 февраля 1927 года
В антракте мы все перешли в директорскую гостиную при боковой ложе, где был накрыт чай и угощение. Туда же в одном из антрактов ввалился Глазунов, который на спектакле, кажется, не был, а зашел так, на огонек. Луначарский сейчас же спросил, как ему нравятся «Апельсины» (опера Прокофьева «Любовь к трем апельсинам». – Прим. SWN), но Глазунов, промычав что-то невнятное, сунул в ответ Луначарскому пригласительные билеты на Бетховенский концерт. А Дранишников тут же сочинил поговорку, перефразируя другую:
– Понимает, как Глазунов в «Апельсинах».
Экскузович отвел меня в сторону и сообщил, что у него замечательная идея поставить одновременно с «Игроком» «Шута» так, чтобы обе вещи шли в один спектакль. Я в ужасе – одно впечатление будет выбивать из другого, да кроме того это разрушит проект балетного спектакля из моих сочинении. Поэтому я энергично протестовал и сейчас же передал этот проект Асафьеву, прося его тоже препятствовать при случае.
За стаканом чая Луначарский расхваливает «Скифскую» сюиту, ее силу и натиск. Его кто-то спрашивает:
– А «Апельсины»?
– А «Апельсины», – отвечает Луначарский, – это бокал шампанского, который искрится и пенится.
Фото на обложке: © Library of Congress.